Последний колокол.
Хроника одного путешествия.
05.05.2006 04-30 Ночная смена. Я сменяюсь с "кувшина", уже недолго осталось. Вдруг орет сигнализация и выскакивает, матерясь, мокрый наладчик Алексей. Рвануло трубу в градирне. Срочно все машины на стоп. Безуспешные попытки чиниться. Бригада убирает цех, будем спать или ждать конца смены. Почему-то мне приходит в голову переодеться, так, на случай если хоть чуть раньше отпустят - вдруг успею в Волхов на одну электричку пораньше. Мой бригадир Ирина предупреждает, что не отпустит меня, иначе все захотят.
Страшное это дело, коллектив, особенно в такие моменты. Даже если им объяснить, что у меня в рюкзаке огромная православная видеотека, которая нужна кому-то как хлеб - не пустят.
Слава Богу, что эта смена Лехи. Хотя наладчик единственный некрещеный среди нас, но зато самый чуткий и внимательный - как это странно, что все до такой степени наоборот. Во-первых, одалживаю у Алексея сотню, поскольку опаздывал и не успел заскочить в банкомат. Этого хватит на билет до Волхова, а там в банкомате я получу все что нужно. Во-вторых, он благородный человек, и ради того, чтобы отпустить бригаду, звонит в такую рань нач цеха. Нас, слава Богу, отпускают, и я хватаю рюкзак с диском - бегу на шоссе, ловить автобус.
07-10 Станция Понтонная, я уже в поезде. Слава Богу, что сел. Иначе пришлось бы лечь прямо на пол. Засыпаю сразу, периодически пробуждаясь от неудобства позы и вновь впадаю в забытье, слегка ее изменив.
09-30 Волхов, я успеваю сунуть карточку в банкомат на перроне вокзала и увидеть, что по его мнению она недействительна. Ясно, значит это он неисправен. Значит, надо идти в филиал банка, но сперва Господь ясно указывает путь к о. Виталию. Ибо через десять минут будет автобус, ходящий раз в четыре часа, и доходящий прямо до храма. Эти фильмы в моем рюкзаке тут используются для катехизации. И, как необходимое следствие, их сперва сюда не удается никак передать из Питера, после не удается их здесь переписать, поскольку постоянно горит комп, нет времени и т.д., - а потом уже можно слышать слова благодарности от тех, кто их все-таки несмотря ни на что посмотрел. Хорошее дело, как обычно, быстро не делается.
Вообще я решился ехать не сразу, а после того, как живущий в одном с о. Виталием городе человек месяц не мог с ним повстречаться, несмотря на большие обоюдные усилия. Когда они все-таки встретились, у о. Виталия тут же сгорел комп. Теперь комп починили, и я решил по-любому довезти видеотеку. Как ни много вариантов свалить дело на другого, а со временем приходится понять Божий намек, что вот именно это делать будешь именно ты.
10-00 о. Виталий чинит у дома коляску, у матушки спит на руках маленькая Василиса, солнышко, уютный дом, тихое и неспешное течение благодатной жизни. Как-то совестно врываться в него с моим набегом. Но тут выручают законы жанра, набег должен быть стремительным, и он сразу после передачи дисков начинает последовательно превращаться в побег. Надо решать - куда двигать дальше.
Вариантов два: либо к Ильину на Синявинские высоты, сейчас самое удобное время прокладывать маршрут будущего крестного хода с Невского пятачка, трава еще не встала и бойцы его отряда поисковиков "Ингрия" вовсю копают на высотах. Либо в Кириши и оттуда за колоколом. Это почти фантазия, круг в пятьсот километров, но можно попробовать. Как бы мне понять, где заканчивается моя авантюра и начинается Божий Промысел и наоборот. Пока о. Виталий доделывает коляску, надеясь меня покормить и принять по всем правилам гостеприимства, звоню с его мобильника Ильину. Опять он в сети не зарегистрирован. Ну ладно, попробуем Кириши. Ага, Ершов сразу подходит к телефону.
- Алексей Иванович, я сейчас решаю вопрос, ехать ли за колоколом или нет, я в Волхове. Вчера Саша не захотел по телефону со мной говорить, и у меня такое чувство, что он мне колокол не даст. Не знаю, что делать.
- Да что Вы! Сказано ему - отдать, отдаст.
- А когда он едет?
- Седьмого на три дня. В Хотцах будет мотоцикл чинить.
- Ну все, тогда не выйдет. Я могу ехать только сейчас. А после уже не получится. Смены мои не так расположены. Если ехать, только сейчас.
- Так и поезжайте. Андрей там, он отдаст.
Младший сын Андрей, пропив здоровье и чуть не утратив заодно и жизнь, теперь коротает дни на инвалидности, зимой в Киришах с отцом, летом в родовом доме Ершовых в Зобищах, а старший брат Саша, еще не допившийся до этих пределов, но уверенно деградирующий в том же ключе, навещает брательника в выходные, и продукты привезти и выпить в сельской тишине.
- Так он же не знает где.
- Как где, в русской печке, за заслонкой.
- Да ну, что Вы! Они - Саша с Андреем Малышевым, - зимой были, закопали где-то.
- Да нет, в печке.
- Алексей Иванович, дорогой, я конечно пойду, если Вы сможете сейчас связаться с Сашей, и он Вам это подтвердит.
- Сейчас свяжусь, перезвоните минут через десять.
Минут десять я собираюсь и еще раз пытаюсь звонить Ильину. Похоже, Господь меня направляет в Реконь. Эти "воротики", узенькие, но вполне определенно чувствуемые мной, существуют недолго, и надо прыгать в них сейчас, если хочешь рискнуть. А рискнуть надо. По последнему разговору с Лешей Яровенко, единственным местным человеком, который в состоянии что-то трезво решать там (поскольку не пьет), я понял, что его симпатии к деятельности о. Алексея, второй год подряд в летних отпусках приезжающего из Питера что-то починять в исторических руинах, и связанные с этой таинственной настойчивостью неясные надежды на возрождение монастыря сильно поколебали решимость обитателей деревни вообще куда-то колокол нести. Явились идеи нести его на возможную будущую службу в августе в Реконь, а там дальше может быть разместить в часовню, которая может быть будет когда-нибудь в Заозерье... Примерно час разговора про жизнь, про Церковь, про Реконь - и Алексей согласился отдать колокол законной церковной власти в этих краях, любытинскому батюшке о. Владимиру, но почему-то наотрез отказался делать это лично. о. Владимир, в свою очередь, по телефону выразил решимость доехать до Хотцев, но в Зобище он не пойдет. Знакомые “нескладушки”. Все по отдельности люди хорошие, но колокол никуда не выйдет из деревни. Я понял, что теперь все зависит от того, что решу я сам. Как ни странно, в моих внутренних борениях перевесил не колокол, эту потерю моя совесть, к сожалению, уже готова была пережить. Перевесил Ершов-старший, для которого передать колокол Церкви было как бы частью его покаяния. Ну что же, раз так, думать не о чем, надо молиться и делать. Вернее, надо делать и молиться.
Мы успеваем переговорить с о. Виталием про возможный сценарий будущего фильма о местном святом о. Алексие Колоколове, который завершил на Волхове то, что Амфилохий не смог реализовать в Рекони. О. Виталий еще не утратил энтузиазма и желания служить, он, может быть, единственный клирик здесь, кому все это историко-краеведческое дело нужно сегодня как подспорье в воспитании прихожан. Обещает подумать. И дает на дорогу пять сотен, в компенсацию трудов и расходов. Я сперва твердо желаю остаться безсеребренником, но потом прикидываю, что в филиал банка могу и не успеть, так что милостыню лучше принять.
12-20 автобус в Кириши. Очередная удача. Следствие той первой удачи с вовремя лопнувшей трубой. Можно часик поспать наконец. При моей жизни сон превращается в занятие во всех смыслах относительное. Человек спит вдоль берегов Волхова со скоростью 60 километров в час.
14-00 подхожу к концу обеда и в киришском филиале вдруг узнаю, что это не у банкомата крыша поехала, а у меня: карточка-то, оказывается, имеет срок годности. И менять ее надо в Питере. На все мои претензии безконечно любезная девушка невозмутимо отвечает: "Я не вижу Вас как клиента". Изящно кинули. Хорошо еще, что есть в кармане неожиданные пять сотен – милость Божия покрывает глупость и жестокость человеческую вполне зримо. До поезда у меня есть всего полчаса свободных, решаю их отдать Ершову, а не ругани в банке.
Мы сидим, не тратя драгоценное время на чаи и бутерброды. Оглядываю знакомые стены. Рога вместо вешалки, портрет Старца в стеклянной двери стенки, иконы. Каждое посещение этого чужого дома делает его все более родным и дорогим. Старик стоически переносит свою немощь и свинское отношение врачей, пьянство одного сына и равнодушие другого, трудную жизнь дочери и прочие “навороты” жизни. Он уверен, что Господь очищает страданием его грехи, и с радостью говорит, что не упускает утренних и вечерних молитв, и за меня молится: “Пока мог, каждое утро и вечер на коленях перед иконами стоял, сейчас тяжело – стоя читаю молитвы”.
Настает пора огородов, в нем просыпается крестьянин - надо копать, надо сажать. Вот помидоры, огурцы… А я ему про соборование и причащение, дескать, не задвигайте Бога за помидоры…
Мы уже так много обо всем поговорили за эти годы, освещенные светом Рекони, что я почти стал членом этой странной семьи, в которой грех и благодать переплелись неимоверно тесно, и вся их история отражает нашу общую историю почти до символического уровня. Мне кажется. что для меня уже важно не то, есть ли в деревне колокол или нет, отдадут его мне или нет. Важно, что мы снова заодно, и что от разговоров переходим к делу. Обнимая на прощание, старик напутствует меня давно неслышанным: "Бог Вам навстречу".
15-20 Билет-то я купил. А поезда-то и нет. Народ на платформе в разброде. Мне нельзя опоздать на подкидыш. Собираем команду, берем такси в Будогощь, летим на скорости, от которой тетенька сзади ойкает и молится, взывая то к Богу, то к водителю. Но в Будогощи сидим в “подкидыше” пока не подъедет опоздавший поезд. Оказывается так сильно жгут поля, что не видно ничего машинисту.
17-30 Едем ! А все-таки трогает за сердце этот редкий лес на болоте, проплывающий за окном. Со стуком колес входит в душу радость удачного побега. Рубикон перейден, корабли сожжены.
18-30 спрыгиваю с подножки в тишину на станции Хотцы. Подкидыш уходит. Та же тишина, что висит здесь всегда, только не туманно, а солнечно и еще непривычно отсутствие комаров, которые обыкновенно встречали меня уже здесь. Второй путь разобрали, перепрыгиваю рельсы и по тропке сокращаю путь к дороге в деревню. Людей почти нет. Одинокий мужичок пытается разглядеть меня, здороваемся, и иду дальше. Много раз пройденные коричневые колеи дороги, обыкновенно влажные от дождя, на этот раз сухи и пылят. Иду по деревне, еще один мужик что-то строгает топором во дворе дома. И опять никого.
Почему-то у меня ощущение какого-то отлива жизни, как бывает отлив моря.
Вот дорога уходит в лес, скоро показывается широкая полоса нефтепровода, она стала еще шире, лесу пришлось отступить и исчезла та полянка с соснами. которая была иногда местом остановки. Дальше опять лес, потом поляна с штабелями бревен. Пальцем снимаю с торца сосновую пахучую смолу. Запах дерева и смолы, тишина и солнечное безоблачное небо, ощущение покоя в душе, несмотря на непредсказуемый результат моего похода.
Еще раз мысленно пробегаю все сохранившиеся в памяти обрывки разговоров и споров о колоколе и думаю, что прав Алексей Иванович: разговоров уже явно накопилось на тот большой колокол, который когда-то разбили коммунисты, а не на этот маленький “зазвонный”, - и это неспроста. Как я не понял, что за всеми этими увертками и отговорками многих мужиков, которым бы и правда ничего не стоило внести и отдать его в храм стоит просто равнодушие? Я всю ночь их ругал про себя за одержимость, проклинал бесов, которые манипулируют невоцерковленным народом как хотят, а тут же просто холод в наших душах, в моей ведь тоже - иначе почему я так долго уговаривал других, а не пошел сам? Все мы одержимы бесом равнодушия.
И сейчас мне надо этого демона победить - хотя бы просто дойти и убедиться что колокола нет или что мне его не отдадут, или отнимут у меня по пути, или больная спина не выдержит - все что угодно, но надо же снять каким-то поступком эту пелену болтовни. Хотя бы просто ради Ершова-старшего, ведь когда его первый раз после покаяния за всю жизнь причащал лаврский иеромонах, он благословил колокол этот спрятать и сохранить в семье. А семья рассыпается на глазах, нецерковным родичам это безразлично, сам старик сдает, и два его сына - алкоголики, кто знает, что с ними будет после него. Так что я снова в Рекони по делу, и от этой уверенности как-то яснеет на душе.
Вот подъем на холм - там тропинка идет по гребню, и есть бревнышко, где не раз мы сиживали, отдыхая на пути, с разными людьми.
Холм зарос молодыми невысокими сосенками, в которых не сразу нахожу старую тропу. Левее вгрызается глубокими колеями в тело сопки лесовозная дорога, соседнюю сопочку наполовину съел песчаный карьер. Но вот за сосенками показалось почти не изменившееся знакомое место, и бревнышко-скамейка. Отсюда вид на сельское кладбище невдалеке, разноцветным пятном оживляющее пейзаж.
Это место я про себя всегда именовал входом в Реконь, потому что тропинка, сбегающая между сосен по гребню холма на другой стороне, шла уже по какой-то иной территории, чем та, что осталась позади.
Прыжками преодолевая по бревнышкам разливы ручья и озерца воды, вхожу в сам лес, и дальше по каким-то трудно передаваемым приметам узнаю знакомые повороты, подъемы и спуски. Вот старая узкоколейка, когда-то таинственно уходившая вдаль к монастырю и в "квадрат поиска" легендарной Старцевой сопки. Теперь я знаю, куда и как она идет, и что-то невозвратно пропало, как пропадает романтика старого парка моего детства, когда я возвращаюсь туда взрослым и удивляюсь, как мала и проста некогда таинственная и огромная страна, где прожиты самые счастливые годы. Наверное, у человека бывает вдобавок к обычному еще и религиозное детство, и иногда они напоминают в чем-то друг друга. Может быть, я не особенно вырос умом и духом, но оба детства все равно уже прошли.
А комаров-то и правда нет ни одного ! Как странно, когда я шел сюда “на подвиги”, то и получал их полной мерой. Были комары и дожди. Болота и блуждания в лесу. Преграды, опасности… Ну а сейчас иду - словно на прогулке. Поляны голубых и желтых маленьких цветов слева и справа о дороги, иногда небольшие сугробы еще нерастаявшего зернистого снега в тени деревьев. Растираю его руками и умываюсь холодной талой водой. На деревьях и кустах лопнувшие и едва раскрывшиеся почки, а в высоких кронах берез уже вполне ощутимая свежесть зелени первых листьев. Залитое солнцем небо над прохладной свежестью весеннего леса. Ощущение взаимности и благодарности: за то, что ты все-таки решился придти, Божий мир встречает тебя цветами. Мне хорошо с ним, и ему хорошо со мной.
Только сама эта потерявшая свою заброшенность разъезженная дорога меня огорчает - слишком грубо, по-городскому здесь хозяйничали. Мне знакомы заброшенные дороги в лесу, где приходится перелезать стволы упавших деревьев, где местные жители периодически скромно пропиливают в завалах проходы для мопеда и пешехода. А здесь все мешающее грубо откинуто далеко вбок, справа и слева пеньки, кое-где дороги отходят к делянкам, зияют прогалины вырубок. Рубили, судя по массе брошенной древесины, наши. Финны бы не оставили и сучка валяться. Это все украинские залетные бригады. Они не будут, как когда-то Ершов, сеять лес на вырубках, они снова придут следующей зимой, чтобы к очередной весне оставить новые пятна лесных побоищ, и победителями вернутся на родную Украину, как чеченские террористы после удачного рейда. С деньгами и чувством глубокого удовлетворения.
А у нас станет меньше не столько кубов древесины, сколько кубических километров того мира, который живет цельным - и цельным погибает, как погибает человек, когда ему только всего и отрубают-то одну голову. Исчезает мир с журчанием речки и пением птиц, цветами и почками, звериными следами на дороге, мхами и опавшими листьями, неповторимыми рисунками ветвей, подсвеченных солнцем, тишиной и шумом ветра в кронах - мир покоя и благодати, от века сохранявшейся в природе, которая, в отличие от человека, никогда не изменяла Творцу, и потому прикосновение к ней целит любую, самую окамененную душу. Иногда в храме у меня такое же чувство, как здесь, только во много раз сильнее, когда мы причащаемся и что-то неуловимо изменяется внутри и вокруг.
И вот эти глубокие колеи мощных машин, разбрасывая все, что им мешает, направляются куда-то в глубину Рекони. Прав был Амфилохий, когда предрекал, что придет змеиная дорога и увезет лес. Пророкам положено не доверять при жизни, ну а пост-фактум как всегда приходится только горько развести руками.
Взгляд падает на ржавый щит слева. Еле читается: "Братская могила 150 м" и стрелка, куда-то влево от дороги. Сколько я раз ходил здесь - и не видел. Да что я вообще видел, кроме своих сапог, таская всегда непомерно тяжелый рюкзак с полной экипировкой. Сейчас я могу даже сбегать и посмотреть - иду по еле читающейся давно заросшей просеке, в конце синеет кем-то выкрашенная оградка и к моему удивлению посреди леса стоит, как инородное тело, выше моего роста каменный обелиск с обычной надписью "Памяти павших..." Кто красил эту оградку и когда? Над памятником дамокловым мечом висит подломленное дерево, падение которого на время задержал соседний ствол. Кто его уберет?
В фильме “Реконские рассказы” есть воспоминания про медсанбат в лесу. Видимо, это здесь и было. Почему же я этого раньше не видел? Наверное, просто не смотрел. Всегда у меня была какая-то глобальная цель, а может быть, главной целью был я сам. И вот я иду вновь, как бы помощник в чужом деле, глазею по сторонам - и словно ластиком стирает этот нынешний мой путь все то, что было раньше.
Выхожу снова на дорогу. Вот место, где мы всегда сокращали путь, тропкой проходя над речкой. Идти по ней сейчас особенно приятно, листва не скрывает реку, и можно любоваться тихим течением темной воды, журчащей на перекатах. Русло петляет, тропа то приближается, то отдаляется от него. Помню, как мы шли здесь расчищать скит, и Дима Ушаков все не мог оторваться, застывая на каждом повороте, существенно тормозя своим романтическим мировосприятием наше целенаправленное движение. Странно, то ли я что-то утратил, то ли просто старею, но я тоже застываю и смотрю на воду. Да-да, надо идти. Глаза слипаются, пошли уже вторые сутки почти без сна. Независимо от того, какой прием меня ждет в Зобище, пройти сегодня обратно мне уже не удастся, просто не хватит сил. Надо дойти в деревню до темноты.
Странно, всегда в жизни это так: если увидишь ночью прекрасную луну над сонной Свирью, то из палатки тебя зовут спать и сам дрожишь от холода. Если смотришь на весенний лес, то в голове стучит, как дятел, мысль: надо идти, надо есть, надо спать. И ведь знаешь, что это и есть твое счастье, и надо слушать во все уши и смотреть во все глаза – оно неповторимо. Однако для этого надо быть святым, послать подальше себя самого и всех прочих – и только тогда будешь видеть и слышать. А обычно все выглядит примерно как в турецкой казни – только высунешь голову из чана с дерьмом, тут же янычар проводит мечом над чаном, ныряй обратно. В роли янычара может выступить любимая жена, дорогой друг, родители, а в их отсутствие - ты сам. Грустно взглянув напоследок на неутомимо бегущие темные воды, отворачиваюсь от речки. Как будто обрываю начавшийся было задушевный разговор.
Вылезаю на дорогу перед мостом. Мост для лесовозов из могучих бревен, с напластованиями глины. Маленький пешеходный мостик, некогда возводившийся всей деревней под руководством Ершова-старшего, покосившись, стоит ненужный в стороне. Деревня дружно строила мосты и пропиливала завалы на дороге после урагана. Это давнишние традиции здешних крестьян, как рассказывал Ершов - дороги в Рекони всегда были в порядке. Мощная техника пришельцев тоже несет какой-то новый порядок, и ему нечего противопоставить, ведь деревни по сути больше и нет.
Последний участок пути. Широкие медвежьи лапы с растопыренными когтями пропечатались на дороге не менее весомо, чем следы сапог и колея велосипеда. Как тут ездить по эти колеям в полметра глубиной? А странно, мне совсем не страшно. Помню, как я когда-то покупал на станции "Приму" и зажигал для пробы, сидя на "половиннике", чтобы оценить эффект - Ершов говорил, что медведь курева не любит. А сейчас мне все равно: я ведь на послушании, и если это дело Божие, то пусть Господь медведя и прогонит, человек на послушании под защитой.
Вот лес расступается. Вдали чернеет первый дом. Когда-то мы шли мимо с Таней Шишовой в первый раз, было рано, но в доме горел свет и сидели у окна какие-то мужики, наверное, заканчивали выпивать - я почувствовал это, и мы прошли мимо. Сейчас дом явно нежилой. И дальше меня встречают рухнувшие хаты или провалившиеся крыши, кое-где еще торчат обомшелые палисадники. Глубокие колеи прорезают деревню посередине и уходят мимо жальника к болоту. Жальник, невысокая сопка с несколькими деревьями, таинственная могила минувших времен, бывшее место часовни, где после закрытия монастыря крестьяне еще долго читали сами по книгам церковные службы, - он скоро снова останется тут единственной памятью о пребывании людей.
В двух местах по обочинам колеи лежат свежие распиленые колобахи - будущие дрова. Вот так и узнается количество реальных жителей. Одна свалка дров у дома Бороды, другая у дома Ершова, на котором по-прежнему развевается желтый флаг с надписью Camel.
Покосившейся лестницей поднимаюсь в дом. Андрей смотрит “телек”, на маленьком экранчике плывут неясные белесые разводы. Лампочка тускло освещает стол, двухэтажную кровать и иконы в углу, остальное тонет в полумраке. На столе обычный холостяцкий хаос.
- Зачем приехал? - без лишних сантиментов спрашивает Андрей, как будто я не пять лет назад последний раз тут был, а шастаю туда-сюда каждый выходной.
- За колоколом, - тем же полубезразличным тоном отвечаю я, как будто всю жизнь таскаю колокола из Рекони в Любытино.
Некоторая растерянность Андрея показывает, что тональность я взял правильно.
- Да ты его не донесешь, - неуверенно говорит он.
- Донесу, - по возможности беззаботно улыбаюсь я и ставлю рюкзак. - С перерывами пойду и донесу.
- Да ты что, там такие канавы... - начинает Андрей.
- ...и я по ним сейчас прошел, - заканчиваю я. - Алексей Иванович говорит, что колокол в печке.
- В какой печке? - Андрей искренне удивлен. Но ссылка на отца действует положительно, и я думаю, что все-таки умели же мужики воспитывать почтение в детях, даже непутевых. - Он в гараже зарыт.
- В русской печке.
- Где ?!
- Ну где у печки заслонка, за ней.
- У тебя есть фонарь?
- Есть.
- Ну иди посмотри. Да куда ты смотришь, это же голландка, вон русская печь-то. Заслонку я открыл.
Я залезаю в широкий проем, луч ощупывает внутренность печи и почти сразу натыкается на выглядывающую из-за угла круглую поверхность. Есть! Ну и ну, значит не мне одному пудрил мозги Саша, что закопал в гараже. Никто ничего не закапывал, просто решили "для отмазки" сказать и ничего не делать. Извлекаю колокол, он с куском алюминиевой проволоки в проушине, на которой висел на столбе, с ржавым болтом вместо языка и длинной веревкой, привязанной к болту.
Из угощения мне предложен только чай, да и тот скоро заканчивается. Не беда, я не есть сюда пришел. Банки шпрот вполне хватит. Чтобы поддержать светскую беседу, вспоминаю о дорожных впечатлениях:
- А кто убирает братскую могилу?
- Никто. Раньше ветераны приезжали на мотовозе, там были столы, садились, вспоминали. Давно нет узкоколейки. И ветераны не ходят.
- Это те, что Реконь брали?
- Да, сибиряки. Они отсюда под Мясной Бор попали, там Вторая Ударная погибла, они с ней вместе полегли. Из 170 тысяч дай Бог 20 тысяч вышло из котла.
- Пойду пройдусь.
- Давай. Я потом буду смотреть телик. А ты ложись, - Андрей указывает на двухъярусную кровать. Слушай, я покурю, только ты отцу не говори.
- Ладно.
- Поклянись.
- Сказано в Евангелии, не клянись, а говори только да или нет. Сказал ведь уже.
Выхожу , на дворе тишина. В лесу тишина как-то лучше, естественнее. А когда она висит над чернеющими там и сям силуэтами домов, то становится как-то не по себе. Иду по заросшей травой главной улице, вспоминаю и думаю.
Когда -то эти места были последними форпостами цивилизации на границе с лесной глухоманью и болотными просторами, где впоследствии суждено было пройти той "железке", по которой я приехал. Эта деревенька была ближайшей к скиту, и в собрании чудес и замечательных случаев из жизни старца Амфилохия, собиравшимися монахами, она упоминается очень часто. Не раз он проезжал здесь сам на своей необыкновенно умной лошадке, собирая подаяние на монастырь. Здесь жили люди, которые помогали ему, а он молитвами поддерживал их. Отсюда ходили в Реконь на службы родители жены Ершова, вот из этого самого дома, в котором светятся единственные окна.
Я брожу по опустевшей, покинутой деревне, в первый раз я встречаюсь со смертью живого человеческого поселения, и это так же сильно действует, как первая встреча со смертью вообще. Особенно после буйного торжества просыпающейся жизни в лесу, на пути сюда. На эту прощальную прогулку мне отведено немного - до заката, и я пользуюсь отведенными сроками, чтобы досмотреть то, что не увидел, зайти в незнакомые дворы, побродить по жальнику, дохожу до ручья. За ним начинается путь на скит. У меня уже не будет повода сюда вернуться, разве что в памяти, где все эти руины еще населены и живы.
Помню, как в первые походы мне здесь рассказывали про Реконь, Амфилохия и про войну. Немцы не вошли сюда, хотя в Зобищах уже слышалась немецкая речь - сибиряки как раз невдалеке от деревни и "дали им прикурить", отбросив на скит.
Колхоз тут был и даже хрущевскую кукурузу сеяли, но коммунисты не добрались до икон, так и висящих в красном углу ершовского дома. Так было у многих, советовали, угрожали – но решимости изымать насильно власть почему-то не имела. И по многим хатам рассеяны до сих пор монастырские иконы, старики их хранили до лучших времен, авось еще вернутся монахи.
Но то, что не сумели немцы и коммунисты, смогла вакханалия “перестройки”. Как символ последних времен, под иконами стоит телевизор, и допившийся до инвалидности потомок угасающего рода напряженно смотрит на него, ожидая от этой новоявленной псевдоиконы откровений и чудес. Без всяких там сражений, расстрелов и ГУЛАГов, он умирает в плену под добровольным домашним арестом. Он надежно отгорожен от свежести вечернего воздуха табачным дымом, и этот комбинированный табачно-телевизионный наркотик помогает ему пережить без слез покаяния агонию родной деревни и всего этого края.
Странное чувство вины и протеста внутри. Мне почему-то казалось, что этот древний островок жизни посреди лесов непотопляем. И вот завтра нужно будет унести отсюда последний колокол.
Не случайно, наверное, последний колокол Рекони висел именно здесь, где еще оставались мужики, выходившие навстречу к случайному незнакомцу - осведомиться о его намерениях. Их было три, оставленных для собирания людей после рагрома монастыря. В Заозерье, например, один колокол снял краснолицый огромный мужик с официальной бумагой, где говорилось, что колокол нужен для восстанавливающейся церкви в Усть-Ижоре. Я облазил всю усть-ижорскую колокольню, но ничего не нашел похожего. А второй, в Нижнем Заозерье, просто унес человек, подаривший кому-то из местных несколько палок копченой колбасы. Женщина, которая видела, не решилась его остановить. И вот теперь мне нужно унести третий колокол из призрачной деревни, где три местных жителя - два выброшенных за борт жизни мужика и еле живая собака.
В темнеющем вечернем небе вдобавок к серпу луны зажигаются первые звезды, и уже не видно провалившихся крыш и покосившихся домов, готовых рухнуть - только темные силуэты спящей деревни. В моей памяти оживают слова, сказанные о далекой испанской деревушке, куда провожает разведку военный корреспондент Сент-Экзюпери в одном из своих рассказов: "Она оказалась под навесным артиллерийским огнем обеих сторон, и крестьяне ее покинули. Долина безлюдна, затоплена водами войны, посреди ее спит затонувшая деревушка. В ней живут теперь только призраки, тут остались одни собаки; днем они, должно быть, рыскают в поисках жалкого пропитания, а по ночам их, изголодавшихся, охватывает ужас. И к четырем часам утра вся деревня в смертельной тоске воет на белую, как кость, луну высоко в небе."
Воды какой войны затопили тебя, деревня Зобище ?
06.05 2006
Утро в доме Ершовых, пищит пейджер. Тут он работает исключительно в режиме будильника. Уже светает. .Коротко молюсь, обратившись к иконам, одеваться мне недолго, есть и пить хозяин не предлагает. Он встает только для того, чтобы собака не отправилась меня провожать. Хмуро смотрит на рюкзак с колоколом:
- Ты его куда - в церковь?
- Конечно.
- В Питер?
- В Любытино.
- А говорили вроде, что Реконь собираются восстанавливать...
- Ну вот и пусть передают туда, как восстановят. Это же любытинскому батюшке Реконь подчиняется.
- А тот Андрей, что приезжал, он из вашей банды?
- Он из другого прихода, - я делаю вид, что не понимаю сути вопроса. Но Андрей переспрашивает:
- Ну вы в каких отношениях?
- Дружим приходами, а так ни в каких.
Меня трогает его грусть. Андрей Малышев из клуба "Чайка", дьякон Алексей из Чесменской церкви, сборная команда батюшек и околоцерковного народа - все это собрание людей вокруг Реконских руин, словно виртуальный приход то возникает, то исчезает. И в этом поклонении священному месту есть что-то сближающее их с местными, тоже считающими Реконь своей святыней, где обитает местное, "наше" божество.
Есть в этом что-то древнее, дохристианское. Вероятно. так же почитали когда-то Афину Палладу или Артемиду Эфесскую и прочих "богов". И даже образ непокорного церковным и светским властям старца Амфилохия, выстроенный его почитателями и недругами, делает его замечательно подходящим на роль служителя этого местного божка, обитающего в Рекони. Наверное, долго-долго я сам был в этой команде, и этот кредит доверия заканчивается сегодняшним вопросом Андрея. Прямо как в "Белом солнце пустыни" : "Как прикажешь тебя понимать, Саит?"
Колокол это церковное хозяйство, и привязана Церковь не к месту, а к Богу. На том месте, где Ему сегодня молятся, там и будет он петь Ему. Вы хотите восстановить Реконь, а я хочу, чтобы восстановилась Церковь там, где сейчас угодно Богу. Настоящие руины не те, что в камне, а те, что в моем и твоем сердце, Андрей. Их бы надо возрождать. Но безполезно сейчас говорить об этом, наша несовершенная вера больше способна нас поссорить, чем соединить. Я торопливо прощаюсь с домом, куда уже не будет смысла возвращаться, и ухожу без оглядки из мертвой деревни.
Да, в чем-то я успел, слава Богу, что решил