…каться не хотело, три раза шоковую терапию делали. Алексей Иванович вспоминает разговор с Сашей:

- Неизвестно, кто раньше, ты или я, - говорит Саша о смерти.

- Так ты не приближай ее, - отвечаю.

О себе Алексей Иванович говорит, что пил всю жизнь, но в меру.

- Отец Нифонт тоже грешил этим делом, любил водочку. Мать бывало говорит ему: «Батюшка, ведь грех». – А он ей: «Грех не то, что в рот, а то, что изо рта». Но я не судья ему, Бог ему судья, - добродушно заканчивает Алексей Иванович.

 

Тепло вспоминает об умершей жене: «Старушка моя оставила меня». Заботится о нем  сноха, носит в банках еду. Заботится и дочка, хоть и сама больная. Она в Колпино на нефтехимии работает, вредная работа, но нефть – единственно стабильные деньги.

 

Работает ТВ. Алексей Иванович сетует на тех, кто врет нагло про подлодку «Курск» с самого начала. Потом о Чечне:

- Дивизию уже потеряли убитыми – за деньги, за нефть, больше не за что воевать. СССР, супердержаву развалили, не моргнувши глазом, а на Чечне зациклились.

Потом задумчиво повторяет:

- Да, чем-то очень прогневали мы Бога.

О Рекони  говорил с надеждой, что возродится. И добавил:

- Хотя я этого не увижу. Но, дай Бог, будет.

 

Потом мы идем в гости к брату. Он на шесть лет старше, внешность - прямая противоположность Алексея Ивановича: одутловатый, крупный, тяжелый. Локоть искалечен в боях под Старой Руссой. Рассматриваем фотографии, которые я несу в Валдайский монастырь - любытинскому благочинному и наместнику монастыря  в одном лице о. Ефрему. Набрасываю план Рекони по их рассказам, и бросается в глаза симметрия. Очень похоже на Александро-Свирский. Интересно, сознательно или нет?

 

Жена Михаила Ивановича с Водогона. На лето дочку к родителям в Реконь относила, косить надо да убирать – так им и оставишь.

 Михаил Иванович вытаскивает старые пленки и фото. Вот снимок их дома, вот сюда влетел снаряд. А вот остатки стены кирпичной, такая же, как у кладбища. Когда леспромхозы пошли, жилье строить начали, кирпич потребовался, отсюда из стен брали. Снимок беру на копирование. 

Вспоминает, как сбрасывали большой колокол. Это была местная достопримечательность. Он гудел - на шесть километров было слышно. Куда его затащили непонятно. Язык от него никто утащить не мог, в пруду лежал, пока черные следопыты не вытащили.

Вспоминаются мелкие детали быта. На втором этаже дома, например,  две школьные комнаты были.

 

Рассказывает о роднике в Змеевой Новинке под Будогощью, там на кладбище весь их род лежит. Теперь там церковь, а когда-то было языческое святилище. Сын его там же, на кладбище – подорвался на мине. Десять тысяч разминировал, самоучка, любой снаряд мог разобрать.

 

Прощаемся с гостеприимными хозяевами. Алексей Иванович снова возвращается к своей караульной службе на даче. Приглашает приезжать и благодарит: «Вы внесли новую струю в мою жизнь». И я благодарю от души за то же самое. Обычно у меня от благодарностей, этих лукавых приманок для тщеславных помыслов, сжимается сердце, а тут на душе тепло и спокойно.

 

По дороге в Питер, в вагоне электрички, ребята из «Армии Спасения». Увидели, что я читаю Евангелие на церковно-славянском. Подходят с вопросами.

- Это что за язык?

- Церковно-славянский.

- Вы православный?

- Да.

- Мы тоже верим в Христа. Наша церковь - «Армия Спасения».

- Такой церкви нет.

- Нет, есть.

- А кто ее основал?

- Иисус Христос.

- В каком году?

Пауза, начинают вспоминать. После шуток в таком роде я прошу их мне не проповедовать. И я им не стану. Один парень остается, у него вопрос о Православии. Остальных я попросил уйти, сказал, у него вопрос личный. С ним мы час беседовали. Дал ему адрес Братства.  Потом ихний  пастор, чтобы не расхитили его стадо, какую-то работу с ними разъяснительную проводил. Так что больше меня не тревожили.

 

В Павловске выхожу и пересаживаюсь на поезд в Вырицу. Надо подготовить маме дачу. Вспомнил, как в первый раз попал сюда – обычное сельское кладбище с песчаными холмиками могил и деревянными крестами.  Теперь здесь все солидно, бревенчатая часовня, мраморное надгробие, записочки в трещинах бревен, каменный пол. Вовсю чистят церковь и красят забор. Все здорово, но нет той тишины и какого-то особого обаяния полузаброшенности и одиночества, как в первый раз.

Задумываюсь: а я хочу, чтобы в Рекони было так? Ведь придется восстановить все – будет и «плутный дом» для захожих бомжей, и нагловатые нищие, и автобусы с экскурсантами.  Мне приходит в голову, что служении монашеских обителей бывает тоже тайным, как тайное монашество. Может быть, пусть лучше так и служит Реконь?